В силу того, что Бог пребывает вечно и повсеместно в этом мире, мы и говорим, что этот мир есть Откровение Бога, и его бытие есть отражение Бытия Божия. Бог воплощен для нас в трудах Своих. Многосторонние процессы, протекающие во Вселенной, суть различные образы Его действия, и все материальные вещи пребывают в нерушимой связи с Ним. Все растет, и движется, и существует в Нем, через Него, и только так. Стоит Ему покинуть пространство, занимаемое в материальном мире той или иной вещью — и она перестает существовать. Стоит Ему «забрать» какое-либо одно из Своих свойств из сферы той или иной материальной вещи — и она перестает существовать. В каждом живет Его частица. Он живет во всех и во всем, но Он превыше всех и всего.
Неспособность мифологической религии стать философией не препятствует слиянию философии с религией истинной. Философия, или, скорее, предмет ее исследования — Божественный порядок устройства Вселенной — это разумный указатель, в котором мысль нуждается на пути следования религиозному чувству; исследуя реальные взаимоотношения между вещами конечными, она вырабатывает постоянно совершенствующуюся и исправляемую меру совершенного закона — Евангелия Любви и Свободы, средства практической реализации религиозного духа Откровения. Она устанавливает закон, определяя его условия; она направляет дух на пути улучшения жизни и обретения счастья. Если религия неизменна, наука тоже никак не может продвигаться вперед в полном одиночестве; а если обе они постоянно прогрессируют, их интересы и цели неизменно более или менее совпадают. Аристотель первым показал, что религия может основываться на разуме, однако заложенный им фундамент был чересчур непрочным. Бэкон, даровав философии определенную цель и метод, одновременно заложил ее более прочный, саморасширяющийся фундамент. Мы принуждены смотреть на мир глазами материальных существ, возможности и способности которых ограниченны; и поскольку окружающие нас ограничения постоянны, мы имеем право придавать им практическую силу законов, в исследовании и применении которых, вероятно, и состоит явно бесконечный процесс интеллектуального и нравственного прогресса, вдохновленного и одухотворенного религиозным чувством. Часто святыми провозглашали тех, кто бравировал презрением к философии и философам, однако в тупик заходит любая вера и неправильное направление приобретает всякое чувство, если в их основе не лежит некое знание, по своим количеству и качеству способное очистить первую и придать благое направление второму.
Наука состоит из разумных выводов личного человеческого опыта ученых, подтвержденных опытом всех остальных людей. Это не раз и навсегда установленная система, не могущая быть пересмотренной и исправленной, но вечно развивающееся промежуточное звено между невежеством и мудростью; отчасти это понимал Платон, полагавший непосредственной целью философии обретение счастья, а ее побудительным мотивом — высший тип любви. Наука познавала и объединяла все истинно достойное в обеих старинных школах мыслителей: героической (то есть системе действий и усилий) и мистической (то есть теории духовного созерцания). «Внимайте мне, — писал Гален, — как гласу элевсинского Иерофанта, и верьте, что изучение природы есть Мистерия не менее великая, чем его Мистерии, и оно также способно раскрыть мудрость и силу Великого Творца. Их [Мистерий] уроки и представления были темны, а наши — ясны и однозначны».
Именно науке мы обязаны тем, что человек более не считает себя центральной точкой, вокруг которой обращается вся Вселенная жизни и движения, единственно важное для всего мироздания лицо, ради удобства процветания и даже праздности которого все это мироздание, собственно, и было сотворено. С одной стороны, она открыла для нас Вселенную во всем многообразии звезд, солнц и миров, удаленных друг от друга на непреодолимые расстояния, в присутствии которых мы сами и весь наш мир оказываемся мелкими и незначительными; а с другой стороны, изобретенный ею микроскоп установил связь между нами и целым новым организованным миром живых существ, также наделенных чувствами, нервами, пристрастиями и инстинктами, который открывается нам в каждой капле мутной речной воды.
Наука наставляет нас в том, что все мы неизмеримо малые частицы неизмеримо огромного Целого, которое пребывает повсюду вокруг нас, по сторонам от нас, выше нас и ниже нас, и оно беспредельно в своем многообразии, и совершенно постичь его способна лишь Беспредельная Мудрость. Беспредельная Мудрость определила бесконечную череду воплощений, обязательно включающую в себя рождение, разложение и смерть, а также обеспечила воплощение в мире возвышеннейших добродетелей, заставив людей постоянно сталкиваться с конфликтами, противостоянием, испытаниями и тяготами, не будь которых, человек не озаботился бы даже изобретением личных имен.
Знание претворяется в силу, а аксиомы — в законы и правила пользы и долга. Современная наука общественна и общительна. Она нравственна и разумна; она могущественна, но миролюбива и беспристрастна; она устанавливает связи между людьми и между человеком и Вселенной; она подробнейшим образом определяет условия нравственного долга человека и пестует в нем добродетель; представляя явные доказательства сходства и, в сущности, единства всех интересов, противопоставляя соперничеству сотрудничество, мракобесию — свободу мысли, она более всех прочих средств способствует распространению истинного религиозного духа, залечивая старые раны и примиряя разногласия, причина которых, как выясняется, если ее тщательно исследовать, коренится в древнейшем невежественном предположении о чрезмерной суровости Божественного Провидения и следующем из него стремлении эгоистичных людей как можно меньше делиться чем бы то ни было из дарованного им Богом, а то и позаимствовать часть того, что Он даровал другим людям, вместо того, чтобы довольствоваться себе принадлежащим.
Вероятно, нам никогда не суждено достигнуть истинного понимания различия вещей материального мира между собой, что подразумевает полное понимание и умение верно выразить самую их суть. Нам всегда будет не хватать окончательного, самого полного закона, который бы управлял природой одновременно и в самом общем смысле, и во всех ее бесчисленных частных проявлениях. Самые общие наши аксиомы приспособлены лишь для толкования некоторых природных феноменов, но таковы были и древнейшие элементарные принципы, выведенные древнейшими философами и заключенные в систему циклов и эпициклов астрономии. Мы не в состоянии точно определить все условия никакой частной причинно-следственной связи, равно как и не в состоянии мы, даже будучи способны воплотить на практике, умозрительно определить их, поскольку нам неведома природа вещей, вовлеченных в них; посему не должны мы и приписывать качества совершенных истин аксиомам, подобно тому, как это делали древние жрецы в отношении своей религии, не должны позволять своему разуму, вечно стремящемуся самоизолироваться и изолировать все свои приобретения, позабыть механизм, посредством которого он заменил понятия общего характера понятиями научными, при условии, что и те, и другие ведут к самообману, если ими пользоваться формально и предвзято.
Сомнение — необходимое условие всякого развития и всякого открытия — должно сопровождать прогресс человечества на всех его стадиях. Его интеллектуальная жизнь — это нескончаемая череда становлений, приуготовлений к новому рождению. Способность сомневаться, задавать вопросы, без которой лишена всякого смысла способность к сравнению и логическому суждению, сама по себе является Богом дарованной привилегией разума. Знание всегда несовершенно, оно может быть совершенно только в смысле завершения очередного этапа своего бесконечного развития, в процессе которого очередное открытие только увеличивает сомнения, а новые сомнения ведут к новым открытиям. Наука по праву гордится не столько своими материальными достижениями, сколько признанием своего вечного несовершенства и вечного прогресса. Истинная религиозная философия несовершенного существа — это не система вероучения, а, по мысли Сократа, бесконечный поиск путей приближения и приобщения. «Конечность» — это лишь другое название тупика, поражения. Наука поощряет религиозное чувство, не ограничивая его, а наоборот, открывая взору безмерные таинства Единого Верховного Бытия в более явных и постижимых формах, не выражающих совершенно Его сути, которая совершенно за пределами нашего понимания и недоступна нашему познанию, но выражающих Его волю, тем самым питая наши неизменные порывы путем установления для них все новых и новых целей. Мы уже давно осознали, что знания приносят огромную пользу; сейчас мы начинаем осознавать, что знания нравственны; вскоре мы придем к пониманию того, что они также и религиозны.
Бог и Истина неразделимы; познание Бога — это также и познание священных оракулов Истины. В той же степени, в какой мысль и цель отдельной личности учатся приспосабливаться к правам и правилам, утвержденным Высшим Разумом, сама эта личность наделяется счастьем, что позволяет ей исполнить предназначение своего бытия. В ней, таким образом, зарождается новая жизнь; она перестает быть изолированной и органично входит в окружающую ее гармонию. Ее воля, которой свойственно ошибаться, исправляется и направляется высшей волей к ее наивысшему счастью.
Способность человека познавать внешнюю по отношению к нему истину — это его величайшая привилегия; умственное и физическое вдохновение передается ему в несколько «разбавленной», опосредованной форме; и все равно, даже если интуитивно постигнутая им истина одностороння и несовершенна, опьянение ею заставляет человека полагать ее полной, неизменной, нерушимой и божественной. И в то время как слабость человеческая вечно заставляла людей стремиться к истинному Первоисточнику, некогда общепризнанное Его откровение постепенно обретало независимые формы, существуя уже не только само по себе, но и во множестве производных форм уже второго порядка, обретших свои собственные имена и почитавшихся уже под ними. Пелена суеверия сгущалась в тени писаных и неписаных законов, пока свет снова не проливался на вековую тьму, спасая истинное сокровище Знаний от предрассудков, неизменно опутывавших его своими сетями.
Даже варвару Природа представляется обладающей колоссальной мощью и чудесной мудростью; она каждым своим проявлением указует на Бога. Нет посему ничего удивительного в том, что человек искони поклонялся тем или иным элементам Природы. Материальный мир — это откровение страха дикарю Северных широт; он трепещет пред своим божеством, восседающим на престоле изо льда и снега. Молния, буря, землетрясение, — все они пугают грубого человека, и во всем необычном он начинает видеть божественное.
Великие природные явления постоянно заставляют человека думать об их Авторе. Альпы были для древних великим алтарем Европы; ночной небосклон — сводом всемирного храма, усыпанным объектами человеческого почтения, надежды и любви. Истинное Писание рода человеческого начертано на земле и в небесах. Никакие звуки органа, никакое Miserere¹ так не трогают сердце человека, как полногрудный вздох могучего океана или гомерический хохот сталкивающихся волн. Каждый год старый мир вновь облачается в подвенечные наряды, чтобы отметить Пятидесятницу², когда среди пышного торжества Весны расцветают каждый куст и каждое дерево. Осень же — это длинный День всех святых³, а время урожая для человечества — это его венец, все равно что праздничная месса. Еще до того, как род человеческий спустился со склонов Гималаев, чтобы завладеть Азией, Халдеей и Египтом, люди уже отмечали вершину каждого года, дни солнцестояний и равноденствий религиозными празднествами; и тогда, и всегда с тех пор они использовали в качестве посредников для общения с Богом материальные вещи и явления.
Природа для мыслящего человека всегда полна значимых и важных уроков. Он подвергает мысленному разложению материю Вселенной, оставляя лишь ее силы; он подвергает разложению исторические процессы человечества, оставляя только бессмертный дух; он изучает законы, образ действия этих сил и этого духа, сотворивших материальный мир в целом и мир людей, в частности, а посему не может не исполниться глубочайшего почтения, веры, безграничной любви к Беспредельному Богу, создавшему и утвердившему эти законы развития материи и сознания и поддерживающему существование этой Вселенной вещей и людей. В науке существует свой собственный Новый Завет; красоты философии не могут не трогать сердце. Неверующий астроном попросту безумен. Знакомство с обстоятельствами жизни трав и деревьев преподает нам гораздо более глубокие уроки веры и любви, чем все писания Фенелона и Августина. Великая Библия Бога всегда открыта для всего человечества. Вечные цветы небесные постоянно изливают свое благоухание на смертные земные бутоны. Великая проповедь Иисуса была произнесена на горе, которая также, в свою очередь, проповедовала Ему, как Он проповедовал людям, и образы Его проповеди были теми же, что и в изначальной проповеди Мира человеку.
Если мне суждено завтра умереть и совершенно исчезнуть с лица Земли, я не приму никакого наставления в своих действиях сроком более чем до завтра, и мне не нужны будут какие-то свойства, существование которых не ограничивается завтрашним днем. Отцы мои, в таком случае, — это для меня всего лишь плодородная почва, из которой произрастают злаки, питающие меня сегодня; они давно умерли, сгнили в земле, обратились в землю, и память о них для меня не представляет ровным счетом никакого интереса. Ха, будущее! Мне дела нет ни до будущего, ни до грядущих поколений, ни до человечества в его развитии вообще! Я всего лишь один-единственный атом древесной коры: мне дела нет ни до его корней — они слишком глубоко, ни до верхних его ветвей — они слишком высоко. Я буду сеять только те семена, которые принесут мне плоды именно сегодня. Страсти определяют сегодня мои деяния, чтобы завтра мои же собственные амбиции свели их к нулю и отвергли. И другого закона для меня не существует. Для меня не существует нравственности: ее место занимает понятие целесообразности. Мне не присущ героизм; его успешно заменяют волчья жестокость, грубая лисья хитрость, ненасытность грифа и тупое упрямство быка, — что угодно, только не хладнокровная, спокойная отвага, которая во имя истины или любви заставляет твердо взглянуть в лицо смерти, а затем продолжить делать свое дело, пусть это и последние минуты перед погибелью. Привязанность, дружба, человеколюбие представляются мне всего лишь дикими фантазиями безумца, предметами насмешек или сочувствия.
Но, зная, что мы бессмертны и что Беспредельный Бог любит нас всех, мы просто не можем не видеть всего зла этого мира, причем, мы считаем его глубокой тьмой, неизменно предшествующей рассвету, мы ждем света с минуты на минуту; мы осознаем, что мы сами, даже мы можем зажечь тонкую свечу, чтобы осветить мир хотя бы на то недолгое время, что она горит, и тем самым как-то помочь миру перетерпеть тьму до восхода Солнца. Вечное утро следует за продолжительной ночью; радугой окутаны небесные облака, роняющие на землю дождь для того, чтобы породить среди травы цветы и жемчуга — на дне морском; жизнь восстает из могилы, и душу не может в себе удержать разлагающаяся плоть. Никакие сумерки не могут помешать нам ожидать рассвета, и любое страдания есть лишь предвестник грядущего счастья.
Над великим всеобъемлющим хаосом человеческих проступков и заблуждений сияет прекрасный, чистый, ясный свет естественной, природной человеческой религии, раскрывающей всем нам Бога как Беспредельного Всеотца, совершенного, могущественного, мудрого, справедливого, любящего и абсолютно святого. Повсюду во Вселенной распространена прекрасная Великая Библия Бога. Материальная природа — это ее Ветхий Завет, которому миллионы лет, это тяжеленный том, содержащий в себе вечные истины, которые просто лежат у нас под ногами или сияют вечным неугасимым светом прямо у нас над головами, в то время как человеческая природа — это Новый Завет Бога Вечного, раскрывающий нам день ото дня все новые страницы, перелистываемые перстами Времени. Пред нами сияет Вечность, готовая немедленно вознаградить каждую доселе невознагражденную добродетель в нас, каждую неосушенную слезу, каждое незаслуженное страдание, каждую молитву, каждое чистое намерение или сердечное чувство. И над всем: над Природой, материальной и человеческой, над всей этой материальной жизнью и над вечными Прошлым и Будущим, — неизменно разливается беспредельная любовь Бога Отца, благословляющая все сущее, что было, есть и пребудет вечно.
Все сущее есть мысль Беспредельного Бога. Природа — это Его проза, а человек — Его поэзия. Не существует ни Случая, ни Судьбы, — лишь Всевышнее Божественное Провидение, заключающее в объятия всю Вселенную и поддерживающее в ней вечную жизнь. В прошлом существовало зло, природу которого мы бессильны понять; и ныне существует зло, с которым мы бессильны справиться или хотя бы как-то сопоставить его с совершенным благом Бога, в силу несовершенства любых теорий, которые может выдумать наш несовершенный разум. Существуют страдания, глупость и пороки всего человечества в целом; они характерны для всех народов, для каждого мужчины, для каждой женщины. Все их предвидела Беспредельная Божественная Мудрость, их существование определено Его беспредельными могуществом и справедливостью, и все они отлично соотносятся с Его беспредельной любовью. Думать иначе — значит, полагать, что Он сотворил этот мир, только чтобы развлечь Себя Самого в минуты и часы бездействия наблюдением за глупостью и страданиями человечества, как, например, Домициан развлекался наблюдением за предсмертными корчами насекомых. Действительно, в таком случае нам не остается практически ничего, кроме как присоединиться к трагическому плачу Гейне⁴: «Увы, ирония Бога подавляет меня/ Великий Творец Вселенной, этакий небесный Аристофан, намерен вечно, и с сокрушительной силой, демонстрировать мне, маленькому, земному, немецкому Аристофану, что все мои остроумнейшие сарказмы суть лишь жалкие фокусы, по сравнению с Его сарказмами, и насколько я ниже Его в юморе, в колоссальном всеосмеянии».
Но нет, нет! Бог совсем не так радуется непомерным человеческим страданиям. Мир — это отнюдь не Сейчас, лишенное будущего, и не тело, лишенное души, и не Хаос, лишенный Бога; однако это и не тело, распираемое душой, не Здесь, предшествующее ужасающему будущему, не мир во главе с богом, ненавидящим более половины своих творений. Не существует и не может существовать злого, мстительного и невежественного бога; напротив, Бог беспределен и зрим для всех как Истинная Первопричина, Совершенное Провидение, Которое превыше всего и вся, но, тем не менее, пребывает во всем и повсюду в Своих совершенных мудрости, силе, справедливости, святости и любви, обеспечивая благо и процветание всего и всех, предвидя и заранее заботясь о каждом мельчайшем пузырьке, возникающем на поверхности великого бурного потока жизни человеческой и людской истории.
Цель человека и всего его существования в этом мире состоит не только в обретении счастья вообще, но счастья именно в добродетели и через добродетель; добродетель в этой жизни является условием счастья в Жизни Грядущей, в то время как непременное условие следования добродетели в этом мире — это страдания, более или менее интенсивные, более или менее продолжительные, более или менее частые. Удалите из жизни страдания — и нет больше самоотверженности людской, нет больше жертвенности, нет больше самоотречения, героических добродетелей, нет больше высшей нравственности. Мы подвержены страданиям не только потому, что мы чувственны, но потому еще, что мы должны быть добродетельны. Не будь материального зла, не было бы и нравственной добродетели, и мир был бы совершенно неприспособлен для бытия человеческого. Явная неупорядоченность зримого мира и проистекающее от нее зло проявляются отнюдь не вопреки благости и могуществу Бога. Бог не только допускает, но и желает их. Такова Его воля, чтобы в этом материальном мире человек достаточно страдал, чтобы иметь возможность проявлять самопожертвование и отвагу.
Все, что благоприятствует проявлениям добродетели, что придает большую силу нравственной свободе, все, что может служить дальнейшему нравственному развитию рода человеческого, — есть благо. Страдания — не самое плачевное состояние человека в его земной жизни. Самое плачевное его состояние — это нравственное огрубение, которое могло быть порождено отсутствием вокруг него внешнего зла.
Внешнее и внутреннее физическое зло неизменно связано с целью своего существования, каковая цель состоит в торжестве нравственного закона в материальном мире, вне зависимости от последствий, в твердом уповании на то, что подвергающаяся в этой жизни унижению добродетель будет вознаграждена в Жизни Грядущей. Нравственный закон обладает собственными властью и разумом. Он никак не зависит от неизменно сопутствующего ему закона воздаяния и не лежит в его основе. Однако, несмотря на то, что закон воздаяния не является и не должен являться определяющим принципом добродетельного деяния, он здесь совпадает с нравственным законом, ибо предоставляет добродетели законные основания для успокоения и надежды.
Нравственность есть признание своего долга и необходимости исполнять его, вне зависимости от возможных последствий этого.
Религия есть признание своего долга и его неизменной гармонии с благом, гармонии, которая в силу необходимости должна реализовываться в Жизни Грядущей через справедливость и всемогущество Бога.
Религия столь же истинна, сколь истинна нравственность, ибо, признавая нравственность, необходимо признавать и все ее следствия.
Все нравственное бытие укладывается в два слова, идеально сочетающиеся между собой: долг и надежда.
Масонство учит, что Бог беспредельно благ. Какое побуждение, какой разум и, философски говоря, какая вероятность может заставить Беспредельные Силу и Мудрость быть не благими? Все наши горести в связи с утратой чего-либо или кого-либо невыразимо дорогого для нас суть свидетельства Его милости. Существо, сотворившее нас разумными, не может быть неразумным Само; сотворившее нас любящими и переживающими за то и тех, кого мы любим, не может не иметь среди Своих неисчислимых свойств неизмеримой любви ко всем Своим творениям. Во всех страданиях наших мы ищем утешения в вере в то, что Он любит нас, что Он не по капризу Своему, не по безразличию к нашей судьбе и уж тем более не по злобе заставляет нас страдать и тяготиться бытием; что Он таким образом очищает нас, что путем этих Им дарованных очистительных церемоний, которые, в соответствии со вселенским законом, в действительности суть лишь последствия наших собственных деяний, мы ничего не потеряем, но напротив, многое обретем; что Он лишь больше нас любит, когда заставляет очищаться, обучаться и преодолевать испытания. Мы веруем в Беспредельное; мы верим в беспредельную любовь Господню, и этою верой мы спасемся.
Никакое деяние Божественного Провидения, никакое людское страдание, никакие тяготы не являются знаками Его гнева; никакие признаки не могут указывать на то, что Бог, якобы, зол на нас. Он не способен гневаться; Он настолько же выше этих приземленных чувств, насколько далекие звезды выше земли. Плохие люди умирают не потому, что Бог их не любит. Они умирают потому, что смерть для них лучше всего; коль скоро они так плохи, лучше всего им пребывать в объятиях непостижимо благого и доброго Бога, чем где бы то ни было еще.
Темны и туманны пути человеческие. Люди спотыкаются о труднопреодолимые препятствия, падают в волчьи ямы искушений и впадают в отчаяние под грузом страданий. Им тревожно, обидно и страшно. Боль и горести сопровождают каждый шаг в странствии по материальному миру. Каждый шаг этого странствия запечатлен нестираемыми знаками на скрижалях человеческого сердца. Они не сотрутся никогда, но только масонство видит их в совершенно ином, новом свете. Оно не стремится и не ждет, что все эти страдания и тяготы исчезнут из людской жизни; оно верит, что рано или поздно все человечество познает и уверует в старую как мир нерушимую истину, гласящую, что все они суть средства, избранные Совершенной Мудростью для очищения людских сердец и вдохновления душ наследием Бессмертия, школой которого является вся земная жизнь.
Масонство не проповедует никакой веры, кроме самой чистой, высшей и изначальной, той самой вселенской религии, в положениях которой наставляют всех людей Природа и Разум. Его ложи — это не иудейские, мусульманские или христианские храмы. Оно выделяет из всех религий нравственную сторону. Оно почитает нравственные черты и посвящает себя изучению нравственных учений всех веков и всех стран. Оно выделяет из всех мировых религий добро, не выделяя зло, истину — не выделяя заблуждений, признавая, что во всех них много доброго и истинного.
Превыше всех остальных великих учителей нравственности и добродетели оно почитает Великого Учителя, Который волею Своей и Отца Своего умер на кресте. Все должны признать, что, будь мир наполнен существами, подобными Ему, он немедленно бы исцелился от всех страшных общественных пороков. Ибо немедленно в мире бесследно исчезли бы горе, принуждение, эгоизм и месть, все основные страдания и тяготы. Человек стал бы совершенно счастлив; века вечные он купался бы в счастье и свете; и тихие грустные напевы людские, то отголоски горя, то мрачные ноты размышления о бытии, сменились бы торжествующими гимнами, созвучными поступи Времени и вырывающимися из самого сердца земли.
Будь в душе каждого человека в свое время образ этого великого, мудрого Учителя во всей вере Его и всех добродетелях Его, насколько сузился бы круг испытаний на протяжении жизненного цикла! Чувственные страсти обломали бы зубы и когти о твердыни человеческого сердца. Нужда более не побуждала бы его к неверным поступкам, любопытство — к поспешным. Самолюбование более не разворачивало бы пред его мысленным взором картины царств и престолов земных, почестей и славы, заставляя сворачивать с пути истинного своего предназначения. Обиды и раны были бы побеждены всепрощением. «Отче, — говорили бы все и по любому случаю, — Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Никто не искал бы богатства через обнищание ближнего своего. Каждый бы считал весь род человеческий своими братьями. Всякое горе, всякая боль, всякое страдание немедленно излечивались бы совершенной верой и полной убежденностью в беспредельной милости Бога. И обновились бы Земля и Небо, потому что тут и там, и повсюду, во всех многообразных красотах и благодатях Вселенной, все люди стали бы признавать и ощущать милостивую заботу любящего Отца.
Во что бы ни веровал масон в том, что касается его конкретной конфессии, церкви, таинств и чудес, понятия о небесной Миссии и пр., он неизменно должен признавать, что образ Того, Кто учил в Галилее, и определенные стороны его учения, дарованного нам всем, достойны всяческого изучения и подражания. Например, что жизнь есть неоспорен- ное и неоспоримое Евангелие Истины. И мимо учения этого Евангелия нельзя пройти и не заметить его. Всякий обязан признать, что счастье может быть достигнуто в стараниях подражать Ему и совершенствовании в уподоблении Ему. Никто и никогда не испытывал к Нему явной привязанности или презрения, никто гневно не обвинял Его в пустой софистике, никто не узрел в Его учении безнравственности; но многие судили тех, кто пришел за Ним, заявляя о своем апостольском чине. Бог Он был или человек, был ли Он воистину вдохновен свыше или просто реформировал учение ессеев, нельзя не согласиться с тем, что учение Его гораздо возвышеннее, чище, гораздо свободнее от заблуждений и суеверий, гораздо менее приземленно, чем учения Сократа, Платона, Сенеки и Магомета, чем вообще все учения всех предыдущих и последующих великих нравственных учителей и религиозных реформаторов этого мира.
Если бы все наши цели так же совершенно превышали все личные заботы и собственные радости, если бы все наши мысли, слова и дела так же совершенно соединялись во имя процветания всего человеческого рода, — то есть если бы мы так же совершенно исполняли истинный свой долг на протяжении всей жизни нашей в этом мире, как это делал Он, — если бы мы были так же милостивы и добры, как Он; и если бы общество, семья, страна, род, дружба и дом были бы нам так же дороги, как они были дороги Ему, — мы немедленно лишились бы половины всех известных жизненных печалей, горестей и болезненных страстей. Простое служение ближнему вместо служения собственной выгоде; простое самосовершенствование вместо постоянного стремления заработать популярность в глазах окружающих; единство цели и действий вместо недостойных себялюбивых устремлений, достижимых только низкими средствами и извилистыми путями, — все это немедленно избавило бы разум наш от мириадов бессмысленных и лишних вопросов.
Ни отвергнуть лучшие, возвышенные стремления своей природы, возможность счастья, справедливый долг любви и чести по отношению ко всем людям; ни порочить самих себя, ни унижать, ни забывать о самоуважении, ни упускать из виду ни достоинства свои, ни недостатки, ни свою личную добродетель, — ничего из этого не требует от своих посвященных масонство, ничто из этого не является предварительным условием для посвящения в наши таинства; посвященному необходимо лишь отринуть все пороки, все грехи и страсти, все тенета самообмана и самолюбования; отринуть все возможные внешние достижения, достигнуть которых возможно только путем утраты внутренней целостности или тревожным и неверным путем бесчестия и разнообразных уловок; избрать сторону добра и неизменно следовать ему, — поступай так, и будь что будет. Верь своей совести — и пусть различные мнения рождаются вокруг тебя, живут и умирают. Сохраняй высокое уважение к своей личности — и да сгинет низменное потакание собственным страстям. Храни счастье внутри себя — и пусть низменные внешние радости и увеселения знают свое место. Оставь самолюбование и постоянные заботы о том, что ты имеешь или хочешь иметь и что другие думают о тебе. Удовлетворяйся великими дарами Господними во всей их полноте — и так обретешь счастье. Ибо именно безудержное самолюбование и самопотакание являются главными препятствиями на пути; они порождают все окружающие нас вопросы, сомнения и горести, за их счет сгущаются сумерки над дорогой, открытой для нас Провидением, а мир становится гораздо хуже, чем он мог бы быть в их отсутствие.
Чему учил Он, тому учит и масонство: любви к своим ближним, нежности к друзьям, снисходительности и милосердию к низшим, прощению врагов, ношению на плечах своих любящей природы и нежного расположения, свойственных человеку, как тонко-тканного убора всей жизни нашей, облачению в боль, и горе, и страдание со спокойствием, как в прекрасное платье. Оно не учит нас заворачиваться в мантии самоудовлетворенности и гордыни, оставить заботы о мире потому только, что он никак не заботится о нас, перестать мыслить об обществе в силу его несправедливости к нам, наслаждаясь неизменным спокойствием бытия-в-себе или тихим обменом мыслями с великими мертвецами через их книги. Никто и никогда не обретал так мира и света. Любые ненависть, презрение или пренебрежение к обществу связаны с раздорами и страданиями. Людей приходится только любить, восхищаться их добродетелями, мириться с их проступками и сочувствовать им, прощать нанесенные ими обиды. Ненависть к врагу никак не поможет тебе; его убийство — еще менее; ничто вообще во Вселенной не поможет тебе, кроме сочувствия, прощения и любви к нему.
Будь мы так же любящи и нежны, как Он, люби мы так же сильно, как Он, всех заблуждающихся и всех обидевших нас, от скольких сложностей, и во внешнем мире, и внутри себя, мы сумели бы избавиться! Сколь многие отчаявшиеся умы успокоились бы! Сколько общественных пороков стало бы возможно искоренить! Сколько узлов недоговоренностей и недопонимания стало бы возможно распутать одним лишь словом простой и убедительной истины! Сколько нетореных дорог стали бы ровными и гладкими, а извилистых — прямыми! Сколь многие ныне пустующие селения стали бы живыми и многолюдными, а темные — исполнились бы светом!
В морали, как и в других науках, есть свои собственные аксиомы, и на всех языках эти аксиомы называются одинаково — нравственными истинами. Нравственные истины, рассматриваемые сами по себе, столь же нерушимы, сколь и истины материальные. Идее вклада неизменно сопутствует идея надежного его хранения, равно как идее треугольника неизменно сопутствует идея равенства суммы его трех углов сумме двух прямых углов. Вы можете нарушить обязанности хранителя вклада, но не думайте, что тем самым изменили природу вещей и сделали этот вклад своей законной собственностью. Эти две идеи взаимоисключающи. Ваше чувство собственности в вышеупомянутом случае — ложно; и все усилия ваших страстей, все порождаемые заинтересованным разумом софизмы не смогут свести на нет очевидные различия. Именно поэтому нравственные истины считаются совершенно нерушимыми; как и все истины, они существуют сами по себе и не стремятся измениться для того лишь, чтобы кому-то понравиться. Они всегда неизменны и всегда присутствуют здесь и сейчас, нравится это нам или нет, они выносят свое суждение слышным повсюду голосом, хотя и не всегда их принимают во внимание нежелающие их знать бесчувственные умы, которые скорее бы желали, чтобы их не было вовсе, а потому отрицают, точнее, притворяются, что отрицают, их бытие.
Нравственные истины отличает от всех остальных истин следующий единственный признак: стоит нам только узнать их, как они немедленно становятся для нас обязательным для соблюдения правилом поведения. Если вклад делается для того, чтобы впоследствии быть возвращенным своему законному владельцу, то его и следует ему возвратить. К необходимости верить в эту истину неизменно добавляется необходимость следовать ей.
Необходимость следовать нравственной истине — это долг. Нравственные истины, необходимые, с точки зрения разума, налагают обязательства на нашу волю. Нравственные обязательства, как и нравственные истины, лежащие в их основе, абсолютны. Как необходимые истины не могут быть более или менее необходимы, так и обязательства не могут быть более или менее обязательны для соблюдения. Обязательства подразделяются по принципу важности; но не существует никакого их подразделения по собственно обязательности. Если и существовала до принятия обязательства какая-либо возможность избежать ее, пойти на попятный, она исчезает сразу после его принятия.
Если обязательство абсолютно, значит, оно неизменно и универсально. Ибо если то, что является обязательством сегодня, перестанет быть таковым завтра, если мое обязательство не является в точно такой же степени и твоим обязательством, оно относительно и непрочно. Однако явным и выраженным является факт существования именно абсолютного, неизменного и универсального обязательства. В основе всякого обязательства лежит благо. Будь это не так, обязательство было бы безосновательным, а такое обязательство не может существовать. Если одно действие должно быть совершено, а другое, наоборот, не совершено ни под каким видом, следовательно, существуют непреодолимые различия между этими двумя действиями. И если одно из них не благо, а второе — не зло, значит, налагаемое на нас обязательство авторитарно и субъективно.
Сделать Бога следствием чего-либо — значит, полностью отрицать Его бытие. Он или Первый из Первых, или Его нет вовсе. Если мы спросим честного человека, почему он соблюл неприкосновенность доверенного ему вклада, несмотря на собственную очевидную нужду, он просто ответит нам, что таков был его долг. А спроси мы его, почему таков был его долг, он ответит нам: потому что это благо, что это правильно и справедливо. Не может быть никакого другого ответа, да и вопроса такого не должно возникать. Никто не позволит налагать на себя обязательство, как-то не объяснив его для самого себя; но коль скоро мы признаем, что долг налагается справедливостью, разум удовлетворяется этим объяснением, ибо здесь мы имеем первопричину, то есть причину, за которой не стоит более никакой другой причины: справедливость есть принцип самодостаточный. Нравственные истины являются причинами для самих себя, а справедливость — первое существенное различие между благом и злом — есть первая нравственная истина.
Справедливость не есть следствие; нам не суждено подняться до осознания какого- либо принципа превыше нее. Нравственные истины силой налагают на человека обязательство, а отнюдь не проистекают от человека. Справедливость не становится субъективной, представая перед нами обязательной, как и истина не становится субъективной от того, что предстает необходимой. Сама природа истины и блага состоит в том, что нам необходимо искать разумное начало в необходимости и долге. Обязательство, или долг, основано на необходимых различиях между добром и злом; и само по себе оно служит основанием свободы. Если человек должен исполнить свой долг, у него должны быть способности это сделать, способность сопротивляться страстям, личной заинтересованности во имя следования закону. Он должен быть свободен, а значит, он действительно свободен, иначе природа человеческая находилась бы в противоречии с самой собой. Реальность существования долга неопровержимо доказывает реальность существования свободы воли.
Наша воля свободна, пусть и временами недейственна. Власть сделать или не сделать что-либо не следует путать с властью пожелать или не пожелать. Первая может быть ограничена; вторая обладает верховной властью. Внешнее воздействие может быть ограничено или предотвращено вообще — но не само стремление. Мы отлично осознаем эту верховную власть волевого устремления. Внутри себя, еще до какого-либо материального воплощения, мы ощущаем некую силу, которая в той или иной степени определяет себя сама. В то же время, осознавая, что я хочу того или этого, я понимаю, что с тем же успехом мог бы желать и диаметрально противоположного. Я знаю, что я хозяин своему решению: я могу настаивать на нем, могу отменить его, могу повторно его принять. С прекращением самого действия никоим образом не прекращается действие моей власти совершить или не совершить его. Сознание этой власти остается у меня, и оно все так же обладает верховной и нерушимой властью. Посему свобода воли является основным и неизменным свойством самой воли.
Одновременно с тем, как в нашем разуме складывается суждение относительно благого или злого деяния некоего свободного деятеля (агенса), мы формируем и второе суждение, столь же необходимое, сколь необходимо первое: этот свободный деятель совершил благое дело и посему заслуживает поощрения, или он совершил злое дело и посему заслуживает наказания. Это суждение должно обретать более или менее зримое выражение, в зависимости от того, какие — более или менее пламенные — к нему примешиваются чувства. В некоторых случаях это просто теплое чувство к добродетельному деятелю и умеренно неприязненное — к порочному; иногда это пламенное приветствие или, напротив, гнев. Суждение о заслугах или проступках неразрывно связано с суждением о нормах добра и зла. Заслуги — это то, за что мы имеем законное право быть вознаграждены, согласно естественному праву; проступки — это, согласно естественному праву, нечто, за что окружающие должны наказать нас. Однако, вне всякой зависимости от того, получили мы вознаграждение за заслуги или наказание за проступки, или нет, они все равно остаются нашими заслугами и проступками. Вознаграждение и наказание венчают, соответственно, заслуги и проступки, но никоим образом не являются их необходимыми составляющими. Заберите их — и заслуги и проступки продолжат существовать. Если порочный человек присвоил себе общественную благодарность за совершенное нами благое деяние, он обрел лишь видимость вознаграждения, всего лишь некое материальное преимущество. Вознаграждение же носит исключительно нравственный характер; ценность его независима от его материального воплощения. Простой дубовый венок, которым увенчивали героев древние римляне, значил для них гораздо больше, чем все богатства мира, коль скоро он был знаком благодарности и восхищения народа. Заслуженное вознаграждение — это долг; незаслуженное — милостыня или воровство.
Благо есть благо, несмотря ни на что, и оно должно быть совершено вне зависимости от возможных последствий. Последствия творения блага не могут не быть положительными. Счастье, отделенное от блага, есть лишь факт, разлученный со всякими нравственными идеями. В качестве следствия творения блага оно занимает назначенное ему место в нравственном порядке мироустройства, завершает и венчает его.
Добродетель без счастья и преступление без несчастья суть непорядок и противоречия в себе. Если добродетель предполагает жертву (то есть страдание), высшая вечная справедливость требует, чтобы эта жертва была с благодарностью принята и отважно вынесена, а впоследствии вознаграждена тем самым счастьем, которое и было, собственно, принесено в жертву; также она требует, чтобы преступление было наказано несчастьем за то счастье, которого агенс стремился добиться безнравственными способами.
Таким образом, этот закон соотносит счастье с благом, а несчастье — со злом, свершаясь и торжествуя даже здесь, на Земле. В мире царит порядок, коль скоро этот мир вообще существует. Нарушается ли этот порядок время от времени? Всегда ли счастье и несчастье справедливо распределяются между добродетелью и пороком? Абсолютный суд Бога, абсолютный суд долга, абсолютный суд воздаяния продолжают существовать, нерушимые и никому не подвластные; нам ничего не остается, кроме веры в то, что Тот, Кто даровал нам саму идею порядка, Сам не может испытывать в нем недостатка, что Его воля рано или поздно восстановит всеми доступными Ему средствами полную гармонию добродетели и счастья.
Суд Бога, решение, что вот это — хорошо, а вот то — плохо, есть изначальный факт, основывающийся сам на себе. Тесным внутренним своим сходством с судом Истины и Красоты он наставляет нас в тайной связи нравственных, метафизических и эстетических отношений. Благо, нерушимо соединенное с истиной, отличается от нее лишь тем, что оно есть истина, претворенная в практику. Благо обязательно для исполнения. Существуют две неразделимые, однако не совершенно идентичные, идеи. Идея долга покоится на идее Блага. В этой неразрывной связи вторая заимствует у первой вселенскую и абсолютную природу.
Долг творить благо — это нравственный закон. Это основа всей нравственности. Им мы отделяем себя от нравственности личного интереса и от нравственности чувственности. Мы признаем существование этих факторов и их влияния на нас; однако мы не считаем их явлениями одного порядка.
Нравственному закону в разуме человека соответствует свобода действия. Свобода исключается из долга и сама по себе является фактором реальности. Человек как существо свободное и подверженное влиянию долга есть нравственная личность, что неизменно подразумевает идею его прав. Сюда же относится и закон воздаяния, который подразумевает наличие понятий добра и зла, долга и свободы, а также идею вознаграждения и наказания.
Чувства не играют существенной роли в нравственности. Все нравственные суждения сопровождаются чувствами, отвечающими им. Воля человеческая из таинственных источников добывает те таинственные добродетели, которые порождают героев. Истина освещает и просвещает. Чувства греют и побуждают к действиям. Личная заинтересованность также играет свою собственную роль; надежда на счастье есть плод трудов Господних и одна из движущих сил человеческих поступков.
Таково поразительное нравственное устройство человека. Его высшая цель есть Благо, его закон есть добродетель, часто заставляющая его страдать, тем самым совершенствуясь превыше всех прочих известных нам тварей земных. Однако этот закон суров и часто противоречит нашему инстинктивному стремлению к счастью. Поэтому милостивый Творец нашего бытия в Своей душе совместил понятие долга с присущими Его детищам нежными и радостными чувствами. В общем, Он соединил добродетель со счастьем, а в качестве исключения, ибо и такое тоже возможно, Он сотворил надежду, свет в конце туннеля, озаряющий долгий и трудный путь.
В этом нравственность соприкасается с религией. Человечество неоспоримо нуждается в идее Бога как совершенно мудрого Законодателя, вездесущего Наблюдателя, совершенно справедливого Судьи добродетели. Разум человеческий, вечно стремясь к Богу, наверное, счел бы основания нравственности слишком уж непрочными, если бы не полагал Бога Первопринципом любого нравственного закона. Желая придать нравственному закону религиозный характер, мы рискуем лишить его собственно нравственной природы. Мы можем настолько соотнести его с идеей Бога, что сочтем его исключительно Божественной авторитарной волей. Однако Божественная воля, если исключить из нее понятие нравственности, не будет обладать никакой нравственной властью по определению, — но только в том смысле, что она справедлива. Благо проистекает от Бога ровно настолько, насколько оно является следствием Его мудрости и справедливости. Предвечная Справедливость Бога лежит в основании любого правосудия, как его представляет себе и практикует человечество. Благо, долг, заслуги и проступки соотносятся с понятием Бога, как и вообще все в мире; однако это не уменьшает и не принижает их самостоятельной власти. Религия — это венец нравственности, а не ее фундамент. Фундамент ее — она сама.
Нравственный кодекс масонства еще более пространен, чем тот, который был выработан мировыми философиями. К требованиям природного и Божественного законов в нем добавляется необходимое условие вхождения в отношения договора. Вступая в Орден, посвященный связывает себя нерушимыми узами со всеми масонами мира. Как только он оказывается среди Сынов Света, каждый масон в мире становится его братом, и он принимает на себя все братские обязательства доброты и благотворения по отношению к каждому масону в мире. К каждому масону в мире он теперь имеет право обратиться с просьбой о помощи в нужде, о защите в опасности, о сочувствии в горе, внимании в болезни, даже о достойных похоронах после смерти. Нет в мире такого масона, который не был бы обязан в случае опасности броситься ему на помощь, если существует большая вероятность спасти его жизнь, чем лишиться собственной. Нет такого масона в мире, который мог бы осознанно сотворить ему зло, а также позволить, чтобы в его присутствии это сделал кто-либо другой. Нет в мире такого масона, который оговорил бы его, в лицо или за спиной. Всякий масон, храня свои личные тайны при себе, тем не менее, должен неизменно помогать ему в его делах, защищать от незаконных посягательств на его жизнь или имущество, а в случае необходимости, защищать его вдову и сирот, помогать им делом и добрым советом. Долг тысяч масонов по отношению к нему есть и его долг по отношению к ним всем. Принятым им торжественным обязательством он возложил на себя обязанность в любой миг исполнить свой священный долг. Если он не может этого сделать — он клятвопреступник и бесчестный человек; беспрецедентной низостью с его стороны стало бы обретение общественного положения, людского сочувствия и доброго к себе отношения путем неприкрытой лжи, в то время как даются они ему другими людьми в ожидании, что в нужный час он точно так же поделится ими с другими людьми, а он, напротив, не отвечает этим высоким справедливым ожиданиям.
Масонство также ведет его — в силу принятого им торжественного обязательства — к новой, более чистой жизни, к большему великодушию, большей свободе совести и действия, к терпимости, всеобщей любви к роду человеческому, к горению священными целями всех людей, к прогрессу и процветанию человечества в целом.
Таковы, по нашему мнению, истинные философия и нравственность; таково истинное Слово Мастера.
В древности люди полагали, что мир управляется Семью Вторичными Причинами; это были природные силы, которые древние иудеи собирательно называли Элохим. Эти силы, аналогичные одна другой и противоположные одна другой по направлению действия, в совокупности порождают равновесие противоположностей и тем самым управляют движением сфер. Древние иудеи называли их архангелами и давали им имена, каждое из которых, будучи сочетанием какого-то слова с именем Эл — именем древнейшего финикийского бога Природы, считавшегося Первопринципом Света, — являлось, в сущности, описанием того или иного Его проявления в материальном мире. Другие народы приписывали этим духам управление семью известными им планетами и давали этим планетам имена своих старших богов.
Так и в Каббале семь низших сефирот составляют Атик Йомин — Ветхого Днями; как и семь планет, они также соответствуют семи цветам спектра, на которые разделяет солнечный луч оптическая призма, а также семи нотам музыкальной октавы.
Число 7 было священным во всех известных теогониях и философиях, потому что оно состоит из 3 и 4. Оно воплощает магическую силу во всей ее полноте. Это дух, которому сопутствуют все природные силы; это душа, сопутствуемая Природой; это Священная Империя, о которой говорится в «Ключиках Соломона»⁵ и которая воплощается в образе Венценосного Воина, несущего на своем панцире изображение треугольника и стоящего на кубе, в который впряжены двое сфинксов, черный и белый, тянущие его в разные стороны, обратив головы назад.
Грехов, как и добродетелей, семь; последние в древности символизировали семь в то время известных людям небесных тел. Вера как противоположность самовлюбленной Уверенности воплощалась в Солнце; Надежда — враг Алчности — в Луне; Милосердие — противоположность Роскошества — в Венере; Сила — враг Гнева — в Марсе; Благоразумие — противоположность Лености — в Меркурии; Умеренность — антитеза Обжорства — в Сатурне; а Справедливость — противоположность Зависти — в Юпитере.
Каббалистическая Книга Откровения представлена запечатанной семью печатями. Именно в ней мы встречаемся с семерыми гениями античной мифологии, и скрывающееся за их образами учение и есть чистая Каббала, уже утраченная фарисеями в год пришествия Спасителя. Последующие образы Откровения суть удивительные пентакли⁶, ключами к пониманию которых служат числа 3, 4, 7 и 12.
Херувим, или символический Бык, который, по Моисею, был помещен у входа в Эдем с «пламенеющим мечом обращающимся» в руках, — это в действительности сфинкс с телом быка и человеческой головой, древний ассирийский сфинкс, иероглифическими значениями которого были вечная битва и торжество Митры. Этот вооруженный сфинкс воплощает закон Мистерий, охраняющий врата Посвящения от профанов. Он также воплощает сами Мистерии Магов, все таинства которых так или иначе символизируются числом 7, не раскрывающим их, тем не менее, до конца. «Неизрекаемое слово» мудрецов Александрийской школы, Слово, которое древне-иудейские каббалисты записывали как «יוהה» — «ЙХВХ» и произносили как «אראיראת» — «Арарита», таким образом выражая троичность Вторичного Принципа, двойственность среднего мира и единство Первопринципа и Цели, равно как и сочетание числа 3 с числом 4 в Слове, состоящем из четырех букв, однако сформированном утроенной единицей и удвоенной парой, — это слово действительно есть Арарита.
Гласных в греческом языке было также семь, и их использовали как знаки семи известных планет.
Цадок (Садок, Садык)⁷ был верховным богом финикиян. Его семеро сыновей, вероятно и были семерыми кабирами; он же был Гептаксисом — богом Семи Лучей.
У Крона, греческого Сатурна, как говорит Платон устами Санхониафона, было от Реи семеро сыновей, а от Астарты — семь дочерей Титанид⁸. Персы в древности поклонялись Ахура Мазде (Ормузду) и шестерым Амешаспента, первые трое из которых были властителями царств Света, Огня и Сияния; вавилоняне почитали Ваала и его спутников-богов; китайцы — Шан-Ти и шестерых старших духов; греки — Крона и шестерых старших богов, его детей: Зевса, Посейдона, Аполлона, Ареса⁹, Гефеста¹⁰ и Гермеса, — в то время как старших богинь было также семь: Рея (супруга Крона), Гера, Афина, Артемида, Афродита, Гестия и Деметра¹¹. В соответствии с орфической теогонией, Гея породила четырнадцать Титанов — семерых мужчин, из которых самым могущественным был Крон, и семь женщин. Здесь снова встречается число 7, равно как и число 9, то есть три, умноженное на три, тройной треугольник: его можно обнаружить и в трех Мойрах, богинях судьбы, и в троих сторуких великанах Гекатонхейрах, и в троих Киклопах — отпрысках Урана¹² и Геи, то есть Неба и Земли.
Считалось, что металлов, как и основных цветов спектра, также семь; каждый цвет и каждый металл приписывались определенной планете. Например, с Солнцем соотносилось золото, а с Луной — серебро.
Свод Храма Дайока¹³ в Эктабане поддерживали семь концентрических круглых стен разного цвета, причем две внутренние были, соответственно, одна посеребрена, а вторая — позолочена.
Семь сфер Борсиппы были воплощены в семи ярусах усеченной пирамиды бога Бэла в Вавилоне, каждый своего цвета.
Фараон видел во сне, истолкованном Иосифом, что «на одном стебле поднялись семь колосьев, тучных и хороших, но вот, после них выросло семь колосьев тощих и иссушенных восточным ветром, и пожрали тощие колосья семь колосьев тучных и полных»; и Иосиф сказал, что это означает в будущем последовательно семь лет процветания и семь лет голода¹⁴.
В связи с этим необходимо вспомнить также, что Ибн Ишам¹⁵ сообщает о некоем наводнении, которое размыло в Йемене берег реки и открыло гробницу, в которой лежала женщина с семью нитями жемчуга на шее, а на руках и ногах ее были ручные и ножные браслеты — по семь на каждой руке и ноге. А на табличке, помещенной там же в гробнице, было начертано, что она, Тая, дочь Дзу Шафара, умерла от голода, получив от Иосифа отказ, когда обратилась к нему с просьбой продать хлеба.
Услышьте же снова слова адепта, тщательнейшим образом изучившего таинства науки и писавшего притчами, как вещали и древнейшие оракулы, но знавшего, что теоретически механистические природные силы и самые могущественные орудия Божьего промысла ничего не объясняют и не могут удовлетворить ищущего истинное Знание!
Сквозь пелену иератических письмен и таинственных аллегорий древних учений, за печатями всех священных писаний, в руинах Ниневии и Фив, на овеваемых всеми ветрами камнях древних храмов, на почерневших ликах ассирийских и египетских сфинксов, в чудовищных и поразительных образах, сообщаемых верующему индуисту страницами священных Вед, в непонятных эмблемах наших старинных алхимических трудов, в церемониях и посвятительных ритуалах тайных обществ мы видим наследие учения, которое неизменно и повсеместно сокровенно. Оккультная философия определенно была нянькой или крестной матерью всех мировых религий, тайным рычагом всех интеллектуальных сил, ключом ко всем Божественным сокровенным тайнам и верховной царицей общества в те века, когда ей обучались исключительно жрецы и цари.
Она правила в древней Персии руками магов, которые однажды погибли как властители мира потому, что воспользовались своей властью во зло. Она наделила Индию великолепной и невероятно богатой поэтической традицией, поражающей воображение своими символами; она открыла Греции звуки лиры Орфея; она сокрыла основы всех наук, всего развития человеческого духа в потаенной символике Пифагорейской философской школы; она была в сказках, полнящихся чудесами, в истории, которая вступала в спор со сказками и мифами, присваивая себе право толкования чудес; она сотрясла царства мира сего громогласными оракулами; она заставляла всех правителей на их престолах бледнеть при одном лишь своем виде и сама управляла народами, пользуясь их любопытством и страхом. Для этой науки, говорили в невежественной толпе, нет ничего невозможного: она управляет стихиями, ей ведом язык далеких планет, она правит движением звезд; Луна при звуке ее гневного голоса, окровавленная, падает на землю; мертвецы при звуках ее голоса встают в гробах и претворяют в ужасающие слова ветры смерти, дующие в их опустевших черепах. Властительница любви и ненависти, эта наука может, по одной только воле своей, в единый миг превратить сердце человеческое в Рай земной или в кромешный Ад; она является единой управительницей любого волеизъявления и в соответствии со своим единоличным решением, распределяет в мире красоту и уродство; она способна точно волшебным жезлом Цирцеи обращать людей в низких зверей или наоборот; она вольно распоряжается жизнью и смертью; она способна наделять своих адептов богатством посредством трансмутации металлов и бессмертием — посредством Квинтэссенции, или эликсира бессмертия, созданного из золота и света.
Вот чем была магия от Зороастра до Мани, от Орфея до Аполлония Тианского, когда позитивистское христианство, одержав триумфальную победу над удивительными сказками и великими чаяниями Александрийской школы, публично сокрушило основы этой философии церковными анафемами, заставив ее уйти в еще более глубокое подполье и стать донельзя сокровенной, оккультной, тайной.
В основе основ магии лежит наука, точно так же, как в основе основ христианства лежит любовь; и в евангельских символах мы снова видим Слово, ставшее плотью, Которому в младенчестве пришли поклониться трое волхвов, то есть магов, ведомых звездой (триада и знак Микрокосма), и принесли Ему золото, ладан и миро — то есть еще одну мистическую троицу, в символах которой кроется потаенное учение всей Каббалы.
Христианство не должно было ненавидеть магию, однако человек в невежестве своем постоянно испытывает страх перед неведомым. Наука вынуждена была скрываться, дабы обезопасить себя от агрессивной страстности слепой любви. Она скрылась за новыми иероглифами, спрятала результаты своих трудов, скрыла свои устремления. Она создала обиходных жаргон алхимиков для того, чтобы на протяжении веков постоянно обманывать грубую толпу, алчную до золота. Это был живой язык только и исключительно учеников Герметической школы.
Бежав под сень масонства, алхимики привнесли в него систему градусов и поделились некоторыми своими тайнами с посвященными; не языком посвящения, а в ходе последующих наставлений, ибо даже для прошедшего ритуал посвящения, не владеющего, однако, ключом к его пониманию, весь язык церемонии остается бессмысленным жаргоном.
Среди священных книг христианства есть две, которые «непогрешимая» Церковь не понимает и даже не силится понять и истолковать — это пророчество Иезекииля и Откровение Иоанна; это, вне всякого сомнения, каббалистические ключи, составленные в Небесах для наставления царей-магов, запечатанные семью печатями для всех истинно верующих, однако «совершенно ясные и однозначные» для всякого непосвященного в оккультные таинства.
Для христиан, по их мнению, магические ключи Соломона утрачены безвозвратно. Однако не вызывает никаких сомнений то, что в мире, которым правит Слово, ничто из того, что было однажды написано, не может быть совершенно утрачено. Только то, что люди перестают понимать, перестает существовать для них, по крайней мере, в форме Слова; но даже тогда оно просто переходит в область таинств и загадок.
Таинственный основатель христианской Церкви был благословлен в колыбели троими магами, то есть иератическими посланцами всех трех частей известного в то время света, всех трех аналогических миров оккультной философии.
В Александрийской философской школе магия и христианство шли рука об руку, по крайней мере, насколько это отражает философия Аммония Сакка¹⁶ и Платона. Синезий выводит условия этого союза из снов; впоследствии о них сообщал грядущим поколениям Кардан¹⁷, сочинявший гимны, которые могли лечь в основу литургии церкви Сведенборга¹⁸, если бы церковь иллюминатов¹⁹ вообще могла иметь собственную литургию.
Эта эпоха страстных умозрений и бесстрастных логических споров совпала по времени с правлением императора-философа Юлиана, просвещенного и посвященного первого порядка, веровавшего в Единого Бога и проповедовавшего вселенское учение о Троице; в связи с гибелью старого мира он не жалел ни о чем, кроме его величественных символов и волшебных образов. Он был не язычником, но гностиком, испытавшим определенное влияние эмблематики греческого язычества; единственная его беда состояла в том, что он счел имя Иисуса Христа менее благозвучным, чем имя Орфея.